В Стране Дремучих Трав - Страница 46

— Это только забор. Просто забор моего дома.

Действительно, было чем залюбоваться: ярко-желтые цвета, как корки спелого лимона, переплетались здесь с огненными, не блекнущими цветами осенних листьев и с холодным сизо-голубым суровым цветом, каким бывает северное небо. А ярко-белые пятнышки, черные кольца, фиолетовые полосы были разбросаны в самых причудливых сочетаниях.

Солнце играло и освещало этот гигантский своеобразный театральный занавес — «забор», как пренебрежительно назвал его доктор Думчев.

Мы подошли поближе.

Из земли торчали косые балки. Они были усеяны твердыми, острыми колючими шипами.

— Ноги кузнечиков — подходящий частокол для моего замка, — пояснил доктор Думчев, — а между ними я протянул крылья бабочек. Вот эти, ярко-желтые, как лимон, — крылья бабочки крушинницы; ярко-белая буква «С» — это изнанка крыльев апрельской бабочки; череп и две кости — рисунок спинки бабочки Сфинкс атропос.

Эти цвета гармонически сливались и закрывали часть частокола.

Мы подошли к воротам.

Я смотрел и не мог насмотреться: створки ворот были точно из металла, блестели хорошо начищенной желтой бронзой.

— Ворота сделаны из крыльев медного жука. И об этом вы расскажете людям.

— Сергей Сергеевич, прошу вас помнить: не я вернусь к людям…

— Ах, довольно! Не в этом дело! Дело в том, что и здесь люди с великой пользой для себя кое-чему поучатся.

Что можно было ответить на это Думчеву?

Оя не успокаивался:

— Что вы видите здесь?

— Краски необычайной силы и яркости.

— Мой гость смотрел, видел и ничего не увидел, — сказал Думчев, глядя на красивые узоры своего забора.

Я ждал приглашения войти во двор и любовался красками чудесного панно, но Думчев не торопился:

— Поясните мне, какого цвета ваши дома и улицы?

— Наш архитектор знает свойства материала, из которого строится здание. Он советуется с химиком и дает указания маляру, как покрасить дом, — отвечал я.

— А дождь не смывает краску с ваших домов? Не выгорает ли краска на солнце?

— Ремонт, новая окраска — и здание опять точно заново отстроено.

— Краски, ведра красок! Художники с тюбиками красок, бесконечный труд… смешивать и смешивать краски, чтоб получить нужный оттенок.

— Ну да! А как же!

Я еще не понимал Думчева.

Но он продолжал говорить:

— Пусть у людей зацветут и засверкают дома, улицы и города всеми цветами радуги. Вот так, как играют на солнце красками и переливаются прихотливыми оттенками крылья бабочек!

— Это невозможно.

— Нет, возможно! Мои цвета и краски совсем не те, о которых вы думаете и к которым вы привыкли. Поймите же меня: тут совсем другое. Это не краски из бадьи маляра. Это краски вечных, немеркнущих цветов, такие краски, над которыми не властно время. Эти краски никогда не выцветают. Смотрите и расскажите людям об этом. Всмотритесь! Ведь эти крылышки прозрачны. Прозрачны!

Я всматривался, приглядывался, но не понимал Думчева. Не смеется ли он надо мной? Так очаровательны эти краски! А Думчев говорит: крылышки прозрачны! Как же так? Как он выжидательно глядит на меня! Как грустен, серьезен, сосредоточен! Он ждет от меня ответа.

Что мог я сказать? Что ответить?

Думчев говорит: вечные краски! Но ведь крылышки у бабочек хрупкие. А живут бабочки несколько дней или неделю-другую.

Думчев говорит: над этими красками не властно время. Но он ведь давно потерял счет времени. Вот и в письме своем он писал: «…тысячи лет… тысячи лет…» Поэтому он так и говорит: «Краски — вечные. Не властно время! Не властно время!»

Так думал я, но не сказал об этом Думчеву.

Я просто не понимал его.

Я стоял у многоцветного, лучезарного театрального занавеса, или, как сказал Думчев, у забора его дома. И все же с волнением следил я за словами Думчева. Но я чувствовал: слова его идут от всего сердца. Но сущность дела была для меня непонятна. С физикой, оптикой, цветоведением я не был знаком.

Столько было искренности в голосе Думчева, что я было подумал: «А вдруг тут нет ошибки?» Но потом спохватился: «Нет, здесь ошибка. Не могут быть краски вечны! И как же так? Сам он говорит, что крылышки эти прозрачны. А сам же видит: их окраска очаровательна! Нет, — решил я, — это странный обман. Он сам себя обманывает. Это заблуждение одинокого человека, затерявшегося на десятилетия в этой Стране Дремучих Трав».

Но мне надо было что-то сказать. Думчев смотрел на меня, ждал. И я сказал:

— Никак не пойму, почему эти краски вечны? Что окрашено, то и выцветает.

Качались, сгибались и, как всегда, шумели травы. Думчев уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в даль, точно рассматривал за могучей зеленью шумящих трав какие-то узоры, видимые только ему одному. Он говорил. Речь его, беспокойная и горестная, была обо мне:

— Что делать? Как разъяснит он людям, что здесь совсем иные краски, чем у цветов? Желтый лютик, синий василек, ярко-красный мак… выцветают, выгорают. А здесь не то… совсем не то… Как объяснить? Здесь природа красок совсем другая! Краски моего забора не увянут и не погаснут! Никогда! Никогда!

Оркестр в театре создает бурю нарастающих звуков… Но где ответное нарастание красок? Ах, эта мертвая зелень луга, нарисованная на картоне и фанере, когда в музыке звучит живая природа весны! Все это здесь. Всмотритесь! Поймите же меня и расскажите людям об этом…

Я слушал и говорил себе: «Заблуждение человека! Ошибка, которую он сам не видит и не замечает!»

Все глуше шумели травы, все ярче и живее горело и переливалось красками панно — великолепный занавес, за которым был дом Думчева.